Неточные совпадения
Марья Ивановна принята была моими родителями с тем искренним радушием, которое отличало
людей старого века. Они видели благодать божию в том, что имели случай приютить и обласкать бедную сироту. Вскоре они
к ней искренно
привязались, потому что нельзя было ее узнать и
не полюбить. Моя любовь уже
не казалась батюшке пустою блажью; а матушка только того и желала, чтоб ее Петруша женился на милой капитанской дочке.
«Другого
человека я осудил бы, разумеется, безжалостно, но ее —
не могу! Должно быть, я по-настоящему
привязался к ней, и эта привязанность — сильнее любви. Она, конечно, жертва», — десятый раз напомнил он себе.
Я вижу, где обман, знаю, что все — иллюзия, и
не могу ни
к чему
привязаться,
не нахожу ни в чем примирения: бабушка
не подозревает обмана ни в чем и ни в ком, кроме купцов, и любовь ее, снисхождение, доброта покоятся на теплом доверии
к добру и
людям, а если я… бываю снисходителен, так это из холодного сознания принципа, у бабушки принцип весь в чувстве, в симпатии, в ее натуре!
И ведь знает
человек, что никто
не обидел его, а что он сам себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину создать,
к слову
привязался и из горошинки сделал гору, — знает сам это, а все-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до ощущения большого удовольствия, а тем самым доходит и до вражды истинной…
Валентин еще в университете примкнул
к этому кружку страстных и убежденных
людей и искренно
привязался к нему. Он много читал, изредка даже пробовал писать, но, надо сказать правду, выдающимися талантами
не обладал. Это был отличный второстепенный деятель и преданнейший друг. Так понимали его и члены кружка, глубоко ценившие его честные убеждения.
Видимо, что он всей душой
привязался к Вихрову, который, в свою очередь, увидев в нем очень честного, умного и доброго
человека, любящего, бог знает как, русскую литературу и хорошо понимающего ее, признался ему, что у него написаны были две повести, и просил только
не говорить об этом Кергелю.
Постарел, заработался, испошлился, притупились все чувства, и, кажется, я уже
не мог бы
привязаться к человеку.
Ах, я
привязалась к нему со всею страстию, со всем отчаянием молодого существа, которому
не только некого любить, но которое чувствует себя непрошеным и ненужным гостем среди чуждых ему, среди враждебных
людей!..
Из всего французского учения он понимал, конечно, легче всего то, что уничтожало предрассудки, которым он прежде верил, но взамен этих предрассудков философия того времени
не давала ему никаких принципов,
к которым бы мог
привязаться, которые бы мог полюбить сердцем и мыслию
человек, так мало приготовленный
к философским отвлеченностям, как были тогда французившиеся русские.
Видимо, считают они себя
людьми зажиточной души, а я для них подобен нищему, — и вот,
не торопясь, готовятся напоить от мудрости своей жаждущую душу мою. Ссориться, спорить с ними хочу, а
к чему
привязаться —
не умею,
не вижу, и это ещё больше разжигает меня. Спрашиваю зря...
— Довольно, пожалуйста, Павел Павлович, — пробормотал он, краснея и в раздраженном нетерпении, — и зачем, зачем, — вскричал он вдруг, — зачем
привязываетесь вы
к больному, раздраженному
человеку, чуть
не в бреду
человеку, и тащите его в эту тьму… тогда как — все призрак, и мираж, и ложь, и стыд, и неестественность, и —
не в меру, — а это главное, это всего стыднее, что
не в меру!
[Надобно признаться, что хотя Юрий предобрый, и благородный, и храбрый
человек, но слишком горячо
к нему
не привязываешься.
Любящее сердце Кистера оттого именно и
привязалось к Авдею, что все другие его чуждались. Но добрый молодой
человек не знал сам, как велика его доброта.
— Чьему бы это быть? — молвил пожилой
человек в валеной шляпе, пристально глядя на вышедший в середину плёса буксирный пароход, тянувший огромную баржу, заваленную чуть
не до самой рáйны [Рáйна — иначе рея — поперечное дерево на мачте,
к нему
привязывается нижний край паруса.] высокими белыми бунтами какой-то, надо быть, легковесной клади.
Лежа в койке, он долго еще думал о том, как бы оправдать доверие Василия Федоровича, быть безукоризненным служакой и вообще быть похожим на него. И он чувствовал, что серьезно любит и море, и службу, и «Коршуна», и капитана, и товарищей, и матросов. За этот год он
привязался к матросам и многому у них научился, главное — той простоте отношений и той своеобразной гуманной морали, полной прощения и любви, которая поражала его в
людях, жизнь которых была
не из легких.
Полюбить известные достоинства в
человеке для Катерины Астафьевны значило полюбить самого этого
человека; она
не успела пережить самых первых восторгов по поводу рассказов, которыми оживавший Форов очаровал ее, как Отелло очаровал свою Дездемону, — как уже дело было сделано: искренняя простолюдинка Катерина Астафьевна всем существом своим
привязалась к дружившему с солдатами и огрызавшемуся на старших Филетеру Ивановичу.
Человек не должен был бы
привязываться к какой-либо форме государства.
К Теркину он быстро стал
привязываться.
Не очень он долюбливал нынешних „самодельных
людей“, выскочивших из простого звания, считал многим хуже самых плохих господ, любил прилагать
к ним разные прозвания, вычитанные в журналах и газетах. Но этот хоть и делец, он ему верит: они с ним схожи в мыслях и мечтаниях. Этому дороги родная земля, Волга, лес; в компании, где он главный воротила, есть идея.
— Что же такое? — стал с живостью оправдываться Палтусов. —
Не придирайтесь ко мне… Хороший
человек, молодой, понимающий, да если б вы
к нему и страстно
привязались, как же иначе?.. В ваших-то обстоятельствах?!
Она выбрала Кузьму, потому что он, по ее мнению, был лучший из тех, в рядах которых ей приходилось выбирать, хотя мечты ее были иные, но благоразумие говорило ей, что они недостижимы. Она
привязалась, привыкла
к Кузьме, он был для нее необходим, даже дорог, но она
не любила его в смысле того чувства, которое охватывает женщину и под чарами которого она считает своего избранника лучше всех
людей и в самом подчинении ему находит более наслаждения, нежели во власти над ним.
— Говорю, будешь графиней, значит, будешь, спешить
не надо, можно все дело испортить, поспешишь,
людей насмешишь, необходимо, чтобы он
к тебе привык,
привязался… Надо подождать…
Племянница оживила их богатый и огромный иркутский дом. Оба супруга
привязались к ней как
к родной дочери, и эта привязанность дошла в Ольге Ивановне до того, что когда умерла ее сестра,
к испытанному ей удару присоединилась эгоистическая мысль, которая ее утешила: более
не было
человека, который имел бы право на Кору.